Произведение Льва Николаевича Толстого
"Война и мир"

В. В. Стасов — Толстому

«15 июня 1878 г.

Граф Лев Николаевич, посылаю еще новый документ. Он, конечно, менее важен, чем предыдущий, но все-таки очень важен и интересен. Вот Вы сами увидите. Как и прежний, этот документ писан к графу Голенищеву-Кутузову, бывшему дядьке Николая I, а в это время — военному генерал-губернатору Петербурга».

Ответа Толстого на это письмо нет, а ведь подобная невежливость не в его правилах. Значит, скорее всего, благодарственный отклик был передан через кого-то устно или по оказии.

Значит, и новый документ важен, секретен, опасен.

Итак, в распоряжении Толстого летом 1878 года две «стасовские» бумаги. Одну мы уже знаем, легко вы­числяем и признаки второй записки: она тоже о казни декабристов, тоже от царя к Павлу Голенищеву-Кутузову.

Второй документ неизвестен. А ведь он имеет отношение к Толстому, Стасову, декабристам. Значит, надо его найти!

* * *

Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Мемориальная доска извещает о более чем пятидесятилетней службе В. В. Стасова в этом великом нацио­нальном хранилище.

Отдел рукописей, где среди сотен тысяч документов хранятся и много лет изучаются бумаги бывшего дирек­тора Корфа, бумаги Стасова и те собранные ими семнадцать томов николаевских документов... Естественно было бы среди них спрятаться той, второй записочке о казни, но нет ее, а то бы давно обнаружили, напечатали!

Архив генерал-губернатора Павла Васильевича Голенищева-Кутузова, его детей, внуков? Но такового вооб­ще не имеется ни в одном хранилище Советского Союза. Лишь кое-где, в разных фондах других людей нет-нет да и попадется официальное отношение генерала; или дружеское послание, листок стихотворений рукою внука Арсения Аркадьевича... Делать нечего: одна за другой просматриваются архивные «единицы хранения», где хотя бы упоминается генерал Павел Васильевич Голенищев-Кутузов.

Папка с шифром: фонд 380, единица хранения 118. На обложке рукою Стасова помечено, что находящиеся здесь бумаги «возвращены от государя императора в Санкт-Петербурге 14-го марта 1876 года». Александр II прочитал документы, сделал кое-где на полях незначительные пометы своим чрезвычайно мелким почерком и вернул для секретного хранения.

А что внутри папки? Разнообразные распоряжения прежнего царя, Николая I, адресованные разным петер­бургским генерал-губернаторам.

Начав читать, уже через минуту Невозможно оторваться. Какие великолепные предписания создавала по­рою высочайшая рука! Так и кажется временами, что это не реальные документы, а отрывки из знаменитой ху­дожественной прозы: то ли из «Хаджи-Мурата», то ли из «Малолетнего Витушишникова».

Вот, например, генерал-губернатор докладывает Николаю, что чуть не опрокинулась карета с царской до­черью, хотя лошади были отменные и ямщик опытный. Результат расследования: «Причины замешательства ло­шадей никто объяснить не мог, но полагать должно, что уносные лошади своротили в сторону по привычке ямщиков останавливаться у кабака, против которого случилось несчастное происшествие».

Следует блистательная собственноручная резолюция императора: «Запретить останавливаться у кабаков на возвратном пути. 8 июня 1843 г.».

Наверное, царь остался в уверенности, что и в самом деле после 8 июня 1843 года ни один ямщик больше не заглядывал в кабак!

Впрочем, иногда Николай допускает, что отдельные недостатки и злоупотребления трудноисправимы. Когда ему докладывают, что г-н Шредер, отставной тайный советник (то есть весьма солидный чин) явился в «простую» Обуховскую больницу, «чтоб искать убежища от супруги своей, подверженной припадкам умопомешательства», царь снисходит до того, что спрашивает: «Есть ли приличный отдельный покой для г. Шредера, ибо таковых в больнице не помню». Августейший повелитель гордится тем, что входит во всякие мелочи, полагая в этом, очевидно, государственную мудрость. Он, например, распоряжается, чтобы понизили слишком высокую цену, которую берут за свои услуги могильщики; интересуется провинившимися дворовыми одной помещицы.

Или такая забавная докладная: «Вольтажерка цирка Лежара Полина Кузан выехала на арену в полной па­радной кавалергардской форме. Кузан объяснила, что в Берлине ей разрешали появляться в мундирах королев­ских гвардейских полков в присутствии королевской фамилии и что она была бы осчастливлена, если бы такое же дозволение получила и здесь».

Царь очень снисходителен к девице Кузан, но своих прусских родственников, видимо, слегка презирает и дает это почувствовать в резолюции: «Каждая страна имеет свой обычай. У нас это не водится, может выез­жать в каком мундире хочет, но лишь бы не в нашем нынешнем. 25 октября 1846 г.»

Разные документы, разные подписи — меняются генерал-губернаторы в столице... Но больше всего сохра­нилось бумаг, связанных как раз с интересующим нас Павлом Васильевичем Голенищевым-Кутузовым. Сна­чала несколько дружеских записок молодого великого князя Николая к своему куратору, «дядьке», Голенищеву-Кутузову, затем бумаги, относящиеся к 1826 году.

4 мая 1826 года — резолюция о предотвращении дуэли между адмиралом Грейгом и морским министром Моллером.

14 мая 1826 года—подробные распоряжения в связи с рождением царской племянницы.

Понятно, главная цель нашего поиска — записка или записки Николая I о казни. Уже ясно, что этого здесь, в деле № 118, нет. Но даже в лихорадочном нетерпении, с которым перелистываются те документы, невозможно пропустить один — одновременно грустный и комический. Его не надо комментировать, вся суть на поверхности.

«Лист 10. Донесение генерал-адъютанта П. В. Голенищева-Кутузова.

Гимназист, которого Ваше величество изволили вчера встретить, прозывается Вежевич, из дворян Могилевской губернии. Неопрятность и безобразный вид его, по личному моему осмотру, происходят от несчастного физического его сложения. У него на груди и на спине горбы, а сюртук так узок, что он застегнуть его не может. Шел он в клинику посоветоваться и просить, не можно ли в несчастном его положении оказать ему хирургическое пособие. Во уважение сих причин, не соизволите ли повелеть его освободить?

Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов. I сентября 1827 года».

Резолюция Николая I: «Я прошу его отослать к министру народного просвещения и узнать, от чего не­счастного одели в платье, которого носить не может».

Письма Николая I к генералу Кутузову оканчиваются... Среди них были когда-то и те два интересующих нас послания насчет проведения казни, но эти распоряжения не такого свойства, чтобы их подшивать «к остальным».

Продолжаем следовать за малосимпатичным генерал-губернатором по другим фондам.

Давно известно краткое сообщение Голенищева-Кутузова Николаю о том, как прошла казнь:

«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так со сторо­ны зрителей, которых было немного... Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались, но вскоре опять были пове­шены и получили заслуженную смерть. О чем Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».

Этот документ был напечатан только в 1906 году. Возможно, Толстой знал его много раньше? Однако Ста­сов 15 июня 1878 года явно посылает писателю нечто другое — не от Кутузова к царю, а от царя к Кутузову. Еще и еще перелистываем описи фондов рукописного отдела: все-таки логичней искать здесь, поблизости от Стасова.

Вот имя распорядителя казни мелькает среди бумаг Д. И. Лобанова-Ростовского. Это настораживает. Кто та­кой Лобанов-Ростовский? Министр юстиции, тоже один из главных вершителей суда и казни над декабристами.

Один палач пишет другому.

Толстый том в зеленом переплете с красным прямоугольником посредине, под заглавием: «Высочайшие гра­моты, указы, рескрипты и повеления, последовавшие на имя кн. Дм. Ив. Лобанова-Ростовского. С 1820 по I828».

Чего только нет в этом томе: рескрипты двух царей — о смещении чиновников, о волнениях крестьян; в конце декабря 1825 года министр получает высочайшее повеление прислать при жандармском офицере обер-прокурора Краснокутского и чиновника Павлова. Это уже идут аресты по делу декабристов: обер-прокурор окажется видным деятелем Тайного общества, его отправят в Сибирь, откуда он никогда не вернется; Павлов же отделается кратковременным арестом.

Альбом подтверждает, и неоднократно, что в дни суда и следствия Лобанов-Ростовский играл выдающуюся роль. Да он для этого и неплохо подходил, его дурная слава была известна еще до восстания. Видный пушки­нист И. Л. Фейнберг недавно доказал, что именно князю Дмитрию Ивановичу и его родному брату, члену Го­сударственного совета, адресована пушкинская эпиграмма:

Заступники кнута и плети,

О знаменитые князья...

Министр юстиции в 1826—1827 годах лихо чинил суд и расправу, за что удостоился особой благодарности Николая I (заметившего, что в 1826 году в стране рассматривалось «необыкновенное количество дел, состав­ляющее с лишком 2.850.000»).

А четырьмя листами раньше этой цифры мы находим нечто крайне любопытное и имеющее прямое отношение к нашему рассказу.

«С.-Петербург. 12 июля 1826 г.

Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов сей час был у меня и, по высочайшей Вашего императорского вели­чества воле, требовал моего мнения насчет предполагаемой другой виселицы, под коею выставить имена тех государственных преступников, коим милосердием. Вашим дарована жизнь и вместе с тем осуждаются в ка­торжную работу.

Приступая к исполнению воли Вашего императорского величества, как верноподданный, осмеливаюсь доло­жить, что как за два перед сим часа преступникам милосердный Ваш приговор в полном присутствии объявлен, то из-за сего, по мнению моему, неудобно уже прибавлять или усиливать оный, тем паче, что выставлением имен преступников под виселицею растерзаются еще более те роды, к коим те преступники по несчастию принадлежали.

Генерал князь Лобанов-Ростовский. С.-Петербург. 12 июля 1826 г.».

Здесь же, карандашом, рукою Николая I: «Согласен с мнением Вашим, о чем прошу дать знать генерал-адъютанту Кутузову».

На следующем листе «лобановского альбома» продолжение истории:

«Генерал-адъютант г. Кутузов, свидетельствуя совершенное свое почтение его сиятельству князю Дмитрию Ивановичу, имеет честь уведомить, что высочайшую конфирмацию на предъявленной от его сиятельства записке читал.

Генерал-адъютант г. Кутузов. 12 июля 1826 г. ».

Сначала генерал ошибочно написал и тут же зачеркнул «13 июля» — может быть, оттого, что все разговоры» страхи, ожидания властей сосредоточились на 13-м — дне казни?

Из чтения этой зловещей переписки становится ясным следующее:

1. Была записка Николая I, которая через Голенищева-Кутузова пошла на совет к министру юстиции.

2. Все это происходило 12 июля 1826 года, через два часа после объявления приговора.

Несколько декабристских воспоминаний сохранили историю самого этого объявления.

В крепости, в комендантском доме, собрались члены Верховного уголовного суда, члены Государственного совета, петербургский митрополит, генералы, сенаторы, а также «министр юстиции в Андреевской ленте» (т. е. сам Лобанов-Ростовский).

По рассказу декабриста В. И. Штейнгеля, вводимые «по разрядам» декабристы «обнимались, целовались, как воскресшие, спрашивая друг друга: «Что это значит?» Знавшие объясняли, что будут объявлять сентенцию (то есть приговор). «Как, разве нас судили?» — «Уже судили!» — был ответ».

«Тут в ближайшей комнате стоял священник, протоиерей Петр Мысловский, общий увещатель и духовник; с ним лекарь и два цирюльника с препаратами кровопускания. Их человеколюбивой помощи ни для кого не потребовалось: все были выше понесенного удара. Во время прочтения сентенции в членах Верховного суда не было заметно никакого сострадания, одно любопытство. Некоторые с искривлением лорнетовали и вообще смотрели, как на зверей. Легко понять, какое чувство возбуждалось этим в осужденных».

Может быть, именно эта веселая мужественность и достоинство осужденных вызвали у Николая I мысль, что приговор недостаточен? Документа Николая, который Кутузов передавал Лобанову-Ростовскому, у нас нет; однако никакого сомнения, что это та самая записка, которую Стасов посылал Толстому. Мы не сумеем ее прочесть, но можем восстановить по ответу Лобанова-Ростовского.

Документ действительно уникальный.

Царь полон страха — как пройдет казнь, не будет ли «непредвиденных беспорядков». И в то же время горит местью. Он разработал церемониал, но его беспокоит мысль о недостаточном наказании для тех, кто пойдет в каторгу и на поселение. Отсюда' идея второй виселицы.

Даже видавший виды князь Лобанов-Ростовский смущен, да и царь не уверен, иначе не стал бы совето­ваться с министром — ведь мог просто приказать! В самом деле, хотя в российских судах издавна процветало беззаконие, но добавлять наказание уже после объявленного приговора министр юстиции считает делом рискованным. Два часа назад декабристам было прочитано, что они будут «ошельмованы»: разжалованы с сожжением мундиров, лишены дворянства, орденов, — и теперь выходит, что Николаю все мало, ему еще нужна виселица с именами. Но что за имена должны быть на, ней прибиты! Трубецкой, Волконский, Шаховской, Одоевский — старинные дворянские, княжеские фамилии...

Лобанов-Ростовский находит, что это уж слишком! Он не советует — в интересах самого царя. Свое мнение, как мы видели, министр сообщает Голенищеву-Кутузову, который расписывается в получении документа.

Итак, секрет царя о второй виселице знали, по крайней мере, два человека: Голенищев-Кутузов и Лобанов-Ростовский. Кутузов, по своему обыкновению, снял копию, и, по всей вероятности, через того же внука — поэта Арсения Аркадьевича — и затем через Стасова документ пришел к Толстому.

Следовательно, Стасов и Толстой знали еще одну жуткую подробность тех последних суток перед приговором и казнью — знали о едва не сооруженной второй виселице.

Декабристы погибли... Страшные документы надолго спрятались в толстых архивных томах. Однако уже Герцен сравнивал виселицу с распятием, а погибших назвал святыми... Это был нарочитый вызов тем, кто благословлял и разрабатывал казнь, используя термины и образы из христианских священных книг...

Толстой же, конечно, запрятал, пропустил в глубину своего мозга, сердца и «утонченное убийство» с барабанной дробью, где «священнику быть», и пусть несбывшийся, но столь характерный план второй виселицы!

В черновых материалах, относящихся к концу лета 1878 года, писатель как бы прицеливается в Лобанова-Ростовского. «Князь Лобанов-Ростовский — министр юстиции...», в другой раз —«Лобанов-Ростовский — толстяк, холостяк». Впрочем, дело, разумеется, не в отдельных упоминаниях отдельных лиц. Мы возвращаемся снова к толстовской формуле — «ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь»...

 

Глава взята из книги Ю. М. Радченко. Под заветной печатью... - М.:Дет. Лит., 1982 г.